Алексей Олейников, поэт, учитель в двух частных московских школах, журналист и писатель, побывал в Череповце с лекцией о современной детской литературе. Журналист cherinfo поговорил с писателем о замшелости традиционных уроков литературы, внедрении стандартов в образование и (без)грамотности подростков в соцсетях.

Алексей Олейников

— Алексей, на вашем счету уже 15 книг, многие из них весьма популярны. Как вы понимаете, что современно у подростков? Как попадаете в эту аудиторию?

— Иногда я читаю «контактик»: мне интересно, какую музыку слушают подростки, какие мемы гоняют. Но основной источник информации — обычное общение. Я учитель, ребята мне близки, и мне всегда интересно, что с ними происходит. Я в это погружен, вот и все.

— Вы заметили, что дети читают меньше?

— Дети читают больше. Да, они сидят в телефонах. Там они и читают! Мы стали потреблять текста больше — это чаты, ватсап, форумы. Текст пронизывает нашу жизнь. И это не безграмотность возросла, а просто мы стали записывать устную речь. Да, это действительно выглядит ужасно, так как это не правильная письменная речь. Но дайте в 80-м году телефон любому ученику ПТУ, и он будет точно так же чудовищно писать. И еще: люди много потребляют подкастов и видео на ютубе. Вот человек сидит и смотрит Дудя. Это чтение или нет? Формально нет, но ведь это классический жанр интервью. Человек потребляет речевую информацию, только другим способом.

Комиксы

— Есть ли тут опасность?

— Есть ли опасность в колесе? Мы же не будем сейчас ездить на лошадях и писать на бересте. Со всем этим ничего сделать невозможно.

— Вы адаптируете тексты под клиповое мышление? Ваша «Соня из 7 „Буээ“» — книга в комиксах, это же чатик в ватсапе?

— Ну, монологи чуть подлиннее в этой книге, чем в ватсапе. Я думаю, что термин «клиповое мышление» — это социологический мем. Есть некоторая разорванность и прерывистость восприятия, у детей на самом деле есть сложность восприятия больших кусков текста. Но это связано не с клиповым сознанием, а с возросшим количеством детей с синдромом дефицита внимания и гиперактивности. Возросло количество неврологических и аутических заболеваний. Часто эти дети учатся в одном классе с обычными детьми, и мы это гордо называем инклюзией, хотя это черт знает что: проблемы таких детей на фоне остальных выглядят еще ярче. Очень много дисграфии и дислексии: дети пропускают или переставляют буквы, путают слова. В сумме все это дает ощущение ужаса. Ужас и есть. Но я думаю, что по другим причинам. Посмотрите на ситуацию в образовании: возраст учителей, общая замученность педагогов и школы в целом. Более 90 отчетов в год сдает школа. Это немыслимо! Школа всем всегда должна.

— Чего не хватает?

— Свободы. Свободы содержания, свободы учителя, свободы школы. Я бы сказал, куда нужно отправить ФГОСы (федеральные государственные образовательные стандарты. — cherinfo) и тех, кто их придумал, но у вас государственное издание, и вы не сможете указать точный адрес. Образование должны определять учителя, родители и школа. Это три стороны, и они все заинтересованы в развитии ребенка. Учителю интересно делать хорошо и выпускать подготовленных ребят, администрации тоже. Родителям — само собой. Так какого черта мы не верим всем этим людям?! Почему мы к ним приходим с молоточком и стучим: вот вы должны преподавать вот это, вот вам в этой четверти такой учебный план. Все должно решаться на уровне муниципалитета, но это принципиально другая модель.

Алексей Олейников

— А вдруг будут что-то не то изучать?

— Боже мой, какой ужас! А почему бы в середине дня не сорваться и не пойти на урок биологии в зоопарк или писать пейзажи в осенний парк? Невозможно написать пейзаж из класса, тебе нужно увидеть эти листья, понюхать их. Но мы не можем сейчас выйти из класса, не написав 33 бумажки. Нужно полностью поменять модель ответственности. Министерство должно давать рекомендации, или пусть они занимаются только высшей школой. Хотя вузы им скажут, что и без них знают, как преподавать. И тут выяснится, что чиновники вообще никому не нужны. У меня здесь крайне радикальный взгляд, и предлагаемые мной решения требуют не просто автономии школ, а автономии муниципалитетов и регионов. Нужна передача денег и полномочий на места. На местах должны решать, что покупать в школу и как там учить.

— Вы видели темы итоговых сочинений на этот год? «Какую книгу вы посоветовали бы прочитать тому, кто устал надеяться?» и так далее…

— Видел. Это лайтовые темы, но в целом это сочинение — бессмысленное и ненужное занятие. Оно зачем-то воткнуто в середину года. Ребят к нему натаскивают полгода, а потом люди пишут в мыле кондовые сочинения по одному и тому же образцу. Мы чего хотим? Чтобы люди научились грамотно излагать свои мысли? Тогда нужны уроки риторики. И не в 11-м классе нужно учить людей грамотности и чистоте речи. В английских и американских школах бесконечно пишут эссе, они руку набивают высказывать мысли с начальной школы. А у нас учат излагать мысли по шаблону. Это не развитие речи, а игра в поддавки: догадайся, чего хочет учитель, и ответь правильно.

Предлагаемые мной решения требуют не просто автономии школ, а автономии муниципалитетов и регионов. Нужна передача денег и полномочий на места.

— Какие тексты вы бы дали для изучения на уроках литературы в обычной школе? И как бы оценивали знания?

— Это очень зависит от школы и детей. Не должно быть жесткого списка литературы. И оценить знания по литературе сложно. В русском языке есть упражнения, ты знаешь правила или не знаешь. А какие правила в понимании текста? Мы подменяем условия задачи: ты неправильно понимаешь Достоевского, автор хотел сказать вот это. Да ничего он не хотел!

— Ну как, вот мы пишем это интервью, и кто-то обязательно спросит: «В чем цель этой публикации?». Этот вопрос постоянно задают.

— Если автор отвечает на вопрос, что он хотел сказать текстом, то меня это пугает. У каждого свое отношение и свое прочтение. Если взять классику, то мы смотрим на текст спустя 100−200 лет, у нас совсем другая оптика. Мы важные проблемы, которые тогда люди видели, вообще не видим, а другие вытаскиваем. Для нас сейчас важно, что Печорин самоутверждается за счет других, это жутко токсичный персонаж, у которого проблемы с женщинами, а не образ героя нашего времени, в котором Лермонтов собрал все пороки того общества. 40 лет назад мы бы рассматривали Раскольникова с точки зрения коммунистической идеологии и рассуждали, правильно ли он убил старушку, которая наживалась на трудовом народе. Бесполезно искать мораль, будь то литература или живопись. В чем мораль картины «Девятый вал»? Ну в чем она? Я всегда говорю о том, что спрашивать надо, не что хотел сказать автор, а что мы хотим понять.

Алексей Олейников

— И все-таки, что почитать ребенку обязательно?

— Понятия не имею. Я не знаю этого ребенка, и у меня нет универсальных рецептов. Надо понять, что заходит ребенку, а что нет. Что он читал ранее. Я могу предложить текст, а он не подойдет, потому что у ребенка повышенная тревожность. Или наоборот, ему хочется пощекотать нервы, а текст слишком детский. Ответить на ваш вопрос невозможно.

— Как вы оцениваете коммерческую эффективность своих книг?

— Если ты не топовый автор, то много не заработаешь. Роялти составляет 8−10%, но не от продаж, а от отпускной цены книги на выходе из издательства. Если в издательстве книга стоит 150 рублей, то у ретейлера уже 450 рублей. Вот автор получит процент от 150. Обычно автор не знает особо, сколько продалось книг, он в этом смысле доверяет издателю. Тираж 20−50 тысяч — это мегабестселлер. У меня серия про Дженни Далфин имела совокупный тираж 100 тысяч, разовые тиражи — по пять и семь тысяч.

Мы подменяем условия задачи: ты неправильно понимаешь Достоевского, автор хотел сказать вот это. Да ничего он не хотел!

— Вы начинали учиться в Московском авиационном институте, а стали детским писателем. Как так?

— Я учился в школе при МАИ, все пошли в МАИ — и я пошел. Доучился до четвертого курса, сдал сопромат и строительную механику. Потом свалил из вуза, потому что тошно мне стало. С 13−14 лет я писал, набивал истории на пишущей машинке, но всегда было ощущение, что это баловство. Довольно долго я болтался после МАИ, а в 2001 году поступил в Литинститут. Это не было сознательным выбором детской литературы, я скорее хотел оказаться там, куда меня влекло. Я туда и попал. Понял, что попал правильно. Мы учились, писали этюды, а потом я написал диплом — цикл рассказов «Велькино детство», этот текст стал отдельной книжкой. Так получилось, что моя первая книжка — детская. А потом покатилось. Сейчас редактирую журнал о детской литературе «Переплёт». Десять лет я работал в штате педагогической газеты «Первое сентября». Ездил по разным городам, писал об образовании. Некоторые образы, локации для книг я вытаскивал из этих поездок.

— Какие у вас отношения с детьми на уроках?

— Есть учитель и есть ученик. Как я с вами сейчас разговариваю, так и с ними. Я не считаю, что учитель должен быть вторым отцом или матерью для учеников. Ха, я посмотрел бы на это! Строить детей я тоже не умею, хотя иногда приходится устраивать террор, если они совсем уж распускаются. В целом главное — это человеческое отношение, общаться с детьми, как с людьми. В обычной школе меня бы расстреляли очень быстро. В Москве еще есть хорошие государственные школы, но квадратно-гнездовой подход выдавливает старых директоров, а назначаются на их места «эффективные менеджеры». Все это не способствует развитию образования. У нас хотят все типизировать, не понимая, что в каждой школе разные дети, а в разные регионах тем более. Это бюрократический идеал: давайте всех выровняем. Это понятно и очень удобно, но это утопия.


Андрей Ненастьев