Этнограф Дмитрий Баранов: «Для русской традиции типовые дома — это нонсенс»

Заведующий отделом этнографии русского народа Российского этнографического музея Санкт-Петербурга, кандидат исторических наук Дмитрий Баранов побывал в Череповце. В Музее природы он прочитал лекцию о смыслах предметов в русском жилище, символике сказок, обрядах инициации и перехода. В интервью cherinfo перед выступлением ученый рассказал, почему простые люди скептически относятся к русской старине и как политики используют историческую память для манипуляций обществом.

Ожившие вещи

— Дмитрий Александрович, вы приехали в Череповец, чтобы рассказать о вещном мире русского народа. Наверное, интересная для ученого тема, но для обывателя это не скучно?

— Изучение материальной культуры долго считалось скучным направлением и в науке. Пожалуй, это была самая скучная ветвь этнографии. К этой теме подходили так: наука о прялках и тряпках, что там интересного? Но постепенно этнографов стали интересовать не вещи сами по себе, а отношения людей по поводу этих вещей и отношение людей к вещам. Вещь — это не просто пассивный объект, у нее есть деятельное начало. Но мы замечаем его только тогда, когда вещь ломается. Например, не заводится машина, телефон глючит. Мы начинаем беситься, так как вещи сопротивляются. И вот тут мы понимаем свою зависимость и понимаем, что во многом именно предмет определяет нашу модель поведения. Это выражено и в мифологии. У нас есть Мойдодыр и Федорино горе — это ожившие вещи. У инков мифы говорят, что конец мира людей наступит тогда, когда вещи взбунтуются и накинутся на людей. У сибирских народов до сих пор актуально с вещами разговаривать.

Этнография делает все это предметом рефлексии. Наша задача как ученых — не воспринимать вещи как само собой разумеющееся, а осмыслить их как некий культурный феномен, у которого есть альтернативы. Я люблю приводить пример со столом. Мы привыкли, что у нас стол на четырех ножках. Но физика говорит, что наиболее устойчивую позицию имеет предмет с тремя точками опоры. Я объездил всю Азию, был в Афганистане, Монголии, Индии, Японии — там трехногие столы с круглой столешницей. После этого другими глазами начинаешь смотреть на свою родную русскую культуру.

— История со столами — это, наверное, больше вопрос простоты изготовления…

— Приведу более понятный пример с керамикой. Возьмем керамический глиняный горшок. Он создается по модели физического тела человека и участвует в переходных обрядах — это родовой, свадебный и погребальный обряды. Эти обряды оформляют изменение статуса человека, что возможно только через отрицание предыдущего статуса, через уничтожение. На свадьбе бьют горшки, во время похорон на перекрестках били горшки. Это символ необратимости изменений. А в одном из архангельских сёл я записал предание о том, как горшки выполняли защитную функцию. Во время святочных гаданий за деревенскими девушками погналась летающая свинья, девушки забежали в доме к старушке и та дала им глиняные горшки, чтобы они надели их на головы. Свинья разбила горшки, а потом улетела и повесилась в сарае. Бабушки объясняют это так: если бы горшков не было, свинья оторвала бы головы девушкам. И вот эта антропоморфность глины становится культурным признаком.

— Во многих мифах говорится, что из глины сотворен человек.

— Да, и это уже другое свойство глины. У китайцев есть достаточно неполиткорректная версия происхождения человека. Она говорит, что в первый раз Бог вылепил людей из глины, пережег, и получились африканцы, второй раз стал обжигать — недожег, получились европейцы. А в третий раз получилось то, что надо: китайцы.

— Националистическая версия…

— Это нормально, все мифы такие.

У китайцев есть неполиткорректная версия происхождения человека: в первый раз Бог вылепил людей из глины, пережег, и получились африканцы, второй раз недожег, получились европейцы. А в третий раз получилось то, что надо: китайцы.

Гаджеты и магия

— Ваши исследования касаются глубокой древности?

— Классический период для этнографии — это XIX век. Но сейчас исследуют всё, включая современность. Те же гаджеты: как бабушки идут с навигатором в лес и при этом общаются с лешим? Для них и то, и то — это магия. Говорят, что всё это пережитки и суеверия, но я не сторонник такой терминологии. Если что-то в культуре сохраняется, то какие же это пережитки? Этнограф знает: сохраняется только то, что помогает выживанию человека. И у этих вещей есть своя прагматика, просто для нас она может быть не столь очевидна. Например, мы, городские жители, заблудились в лесу. Мы судорожно вспоминаем уроки географии, пытаемся понять, как по муравейнику сориентироваться, где север и юг. А если бабушка заблудилась, у нее есть сценарий поведения, а то и несколько сценариев, что нужно делать, чтобы найти дорогу домой. Лес для них — это иное пространство в картине мира. Они приносят туда культурные запреты: в лесу не ругаться, не материться, под осиной не садиться. Не ходить в лес, если хлеб в печи. Если заблудился, надо вывернуть одежду наизнанку.

— Рационально объяснить это невозможно. Видимо, просто так успокаиваешься?

— С точки зрения психологии — да. Ведь говорят, что если заблудился, то главное не паниковать. А с точки зрения мифологии мир леса всегда описывается по принципу инверсии. Там все не так, как здесь. Поэтому, если ты блуждаешь, то тебя леший водит. Он твой враг, потому что он представитель иного мира. Как только ты надеваешь одежду наизнанку, ты становишься как бы в одной команде с лешим, ты ему больше неинтересен. Но фактически дело, конечно, не в этом, а в том, что ты успокаиваешься и сохраняешь ясность мысли. Ты переоделся, и ты уверен, что правильно все сделал. Так делали твои предки, отец с матерью, ты найдешь дорогу домой. Но при этом бабушки берут с собой новые телефоны и GPS пользуются. Говорят, что на всякий случай.

— Для них это магия, а для нас магия — одежда наизнанку.

— Для нас всех навигаторы — магия, потому что мы в большинстве своем не знаем, как работает GPS. Мы даже толком не знаем, что происходит, когда включаем свет. Как там электроны движутся и так далее.

— Лет через 100 этнографы будут изучать компьютеры, как сейчас глиняные горшки?

— Мы уже сейчас изучаем современность. Есть работы про культуру дальнобойщиков или мифологию маршрутки.

За пределами рутины

— Кажется, вся ваша работа направлена на то, чтобы найти глубину в повседневных вещах.

— Взор человека замылен рутинной практикой. Для этнографа очень важно выйти из этих рамок. Есть приемы, позволяющие освежить восприятие. Для меня это знакомство с чужими культурами. В 2004 году талибы пригласили нас в Афганистан участвовать в создании музея. Министра культуры, который нас позвал, убили незадолго до нашей поездки. Тем не менее визит состоялся. В Афганистане меня поразило многое, и я другими глазами стал смотреть на взаимодействие людей в русской деревне. Мы жили в частном доме, стояла охрана у входа. Они здороваются с тобой: «Салам Алейкум», и ты им отвечаешь. Я вышел на пять минут до магазина, возвращаюсь — они опять здороваются. Странно — только что здоровались. И так было каждый раз, когда мы отлучались даже ненадолго. Я вдруг понял, что для них каждый визуальный контакт очень важен. Мы здороваемся один раз и еще извиняемся, если поздоровались случайно. А для них любое выпадение из поля зрения означает, что ты уже другой вернулся. Поэтому важно опять с тобой установить контакт.

— Эта «шаткость», может быть, еще из-за ситуации в стране?

— Конечно, это есть. Я думаю, что войны и изоляция послужили консервирующим фактором в этой традиции.

— Дмитрий, а в нашей культуре есть что-то, что бы вас так же поразило?

— Мне трудно сказать, потому что я русский. Но, наверное, это в целом архитектура, строительные технологии — как без единого гвоздя сделать дом.

До 1960-х с исконной культурой боролись. Но потом стал ощутим эффект утраты. Произошла перекодировка традиции. Боялись христианства и стали обращаться к язычеству.

Традиция, общество, политика

— Как вы думаете, почему в современной среде существует некий скепсис по отношению к традиционной русской культуре?

— Это наследие позитивизма и советского периода. Чем больше исконной культуры, тем меньше культуры в советском смысле, в коммунистическом. До 60-х со всем этим боролись. Лапти стали символом отсталости. Но потом стал ощутим эффект утраты. Стали возникать писатели-деревенщики, которые с ностальгией писали о тех временах. Произошла перекодировка традиции. Боялись христианства и стали обращаться к язычеству. Музею запрещалось говорить о Пасхе, но о Радунице было можно. Масленицу можно, но Троицу нельзя.

— Почему интерес к этнографии не становится массовым?

— Потому что это альтернатива глобализации. Мы стараемся отказаться от единого взгляда на мир, от евроцентризма. Когда я был в Японии, я увидел, что они на себя уже смотрят глазами европейцев. Они и историю свою понимают исходя из европейского подхода. Этнография — это тяга к альтернативам. Мы изучаем не бабушкины сказки, а другой мир — очень необычный. Но с другой стороны, осознание идентичности сейчас становится все более важным. Ресурс этнических культур используется политиками. Много манипуляций. Идет война историй — локальных, мировых, исторических карт.

— В чем сила традиции?

— В том, что традиция всегда меняется. Она адаптируется прогибается, как бы исчезает, а при возникновении определенных условий опять возрождается. Она выживает. Второе — нет копий традиции. Когда шьют одежду вручную, нет двух одинаковых полотен. Даже если одна женщина вышивает, каждая вещь будет уникальна. А сейчас серийная штамповка. С точки зрения традиционной культуры серийные вещи, одинаковость имеют негативный характер. В фольклоре персонажи на одно лицо — это нечисть, не люди. И хотя мы говорим про общины, про коллективность пресловутую, но все равно человек — это отдельный мир, дом — отдельный мир. Не было такого, чтобы на Руси штамповали типовые дома. С точки зрения традиции это нонсенс. Дом уникален, как человеческое лицо. Тут есть чему поучиться.

— У меня дилетантский вопрос: а в чем практическое применение этнографии?

— Порой традиции становятся единственным способом выживания, как, например, у прибалтийского народа в советское время. У эстонцев и латышей, что меня всегда поражало, принято даже в городах ходить в народной одежде. Для меня это странно, потому что у нас это были бы ряженые. А там это естественно, это способ не раствориться в русскоязычном окружении. Они в этом нашли свою нишу. Понимаете, мы вообще ничего не знаем о человечестве, потому что мы общую европейскую схему накинули на все культуры и видим только то, что укладывается в наше понимание. Сейчас все пересматривается. Немного безумные исследования появляются. Этнографы изучают, например, как мыслят леса. Животных описывают, как будто они люди, а мы животные. С точки зрения индейцев, ягуар видит себя как человек, а люди для него — животные. Полная инверсия. Вот игра перспективами. Это всегда интересно, этому и учит этнография. За этим стоит терпимость, понимание, что нет единой точки зрения, нет истины.

Андрей Ненастьев