На фестивале анимационных фильмов «Крок», который недавно прошел в Череповце, побывал известный художник-мультипликатор, сценарист и режиссер Юрий Норштейн. На фильмах Норштейна («Ёжик в тумане», «Сказка сказок», «Цапля и журавль», «Лиса и заяц») выросло не одно поколение. С читателями cherinfo.ru режиссер поделился своими взглядами на современную киноиндустрию, роль искусства в мире капитала и роль компьютера в создании анимации.

— Юрий Борисович, какую из своих работ вы считаете самой значимой? А может, какую-то любите больше других?

— Я не сосредотачиваюсь на какой-то одной работе. Каждая — это часть моей жизни. Когда работаешь, то всецело погружаешься в кино, потому что должен максимально хорошо все сделать. Это абсолютное погружение. Оно рождает в человеке личность. Человек входит в гармонию и с собой, и с окружающим миром. Это один из главнейших смыслов искусства. Но это требует от человека огромных физических и моральных затрат. Кстати, как и созерцание картин или слушание музыки.

— Чем, по-вашему, «Ёжик в тумане» заслужил такую любовь зрителей?

— Знаменитый мультик, лучший фильм. Но никто не говорит, что до этого «Сказка сказок» точно так же была названа лучшим фильмом дважды. Все же почему-то говорят про «Ёжика»… Журналисты и все вокруг считают его лучшим фильмом. Я так не считаю. Это стереотипы, штампы. Я придаю ему ровно столько значения, сколько в него было вложено труда.

— Были у вас работы, которые зритель не понял?

— Не думаю, что, говоря о своих фильмах или о фильмах своих товарищей, ты можешь сказать, что они были поняты в той степени, сколько труда художник вкладывал в них. Очень небольшая часть людей по-настоящему погружается в искусство и ощущает себя в нем с такой силой, с какой художник вкладывал туда свою энергию. Это даже не отдельные ценители искусства, а отдельные представители жизни, которые на существование смотрят всерьез, с пониманием того, что смерть придет. Без этого, я считаю, понимание искусства будет неполным.

— Все ваши фильмы рисовала Франческа Ярбусова — ваша жена. Такое постоянство в выборе мастера объясняется умением понимать друг друга с полуслова?

— На самом деле это катастрофа и настоящий ад! Была бы здесь Франческа, она бы вам это подтвердила, но она, правда, об этом всегда молчит. Работая даже с таким близким человеком, ты не способен до конца соединить с ним провода таким образом, чтобы быть на одной волне, чтобы сказанное разлилось на нее и на меня с одинаковой силой. Так не бывает. Я на нее смотрю так, что она обязана, она должна. Никакой слащавости, как это можно представить со стороны, у нас нет. Идет настоящая тяжелая работа. И она не менее тяжелая, чем у сталевара. Трудно работать с близким человеком, ты должен от него требовать так же, как если бы к тебе пришел любой малознакомый художник.

— Насколько знаю, вы отвергаете компьютерную анимацию. Почему?

— Не совсем так. У меня была идея сделать 24 небольших фильма о живописи Пауля Клее. Только компьютер способен это сделать. Если вы знакомы с живописью этого художника, то понимаете, насколько она сложна, драматургична и музыкальна. Только компьютер способен передать всю сложность, которую исповедовал Клее. А сложность не только в изобразительной системе. Это художник для художников, который создал синтаксис. При помощи компьютера можно рассказать о его внутренней структуре еще и потому, что у него нет тяготения к натуральности, к «жиру» натуральности, он весь в искусстве, все его формы — в изобразительной системе. Вообще, компьютер — это хорошая машина, если не преследовать цель с его помощью сделать что-то натуральное. Например, чашку с ее блеском. Ничего более омерзительного представить нельзя. Или как начинают синтезировать человека на компьютере. Это просто пошлость, которая перевешивается с экрана. Я — за художника, за его руку. Связь «рука — голова — сердце» переходит на кончики пальцев, и они становятся зрячими.

— Какие работы и каких авторов фестиваля «Крок» вы бы отметили как достойные?

— Возможно, их не так много, как хотелось бы, но их достаточное количество. Здесь разговор должен идти о молодых, кому до 35. Если говорить о прошлом фестивале, то был очень хороший фильм Антона Дьякова «Питон и сторож». Все время называю фильм «Снежинка» Натальи Чернышёвой. Эти фильмы сделаны людьми, которые видят живое пространство. Не сочиняют, не синтезируют чего нету, а видят это пространство. Для художника это главное.

— Но это далеко не кассовые фильмы, рассчитанные на широкого зрителя…

— В советское время не было понятия кассовый фильм, авторский фильм или коммерческий. Странная история: некоторые фильмы, которые шли по классу «этого зрители не поймут», вдруг продолжают жить и приносить пользу. И эстетическую, и даже финансовую. Так что сегодня такое жесткое разделение на коммерческое и авторское грешит лукавством. И фильм, который выдают за авторский, может быть плохим. И коммерческий фильм не всегда можно назвать «заказухой». На «Союзмультфильме» все фильмы делались по стандарту, но было некоторое количество, которые в стандарт не входили. Это открывало совершенно иные стороны мультипликации. Если говорить о прорывах творческой мультипликации, то как раз прорыв шел через такие авторские фильмы.

— Как считаете, авторам выразить себя было проще в советское время или сейчас?

— Для меня ответ совершенно очевиден. В советское время нам не нужно было искать деньги. Почему мы должны искать деньги? Страна, которая хочет чувствовать себя полноценной, должна понимать, что без культуры она станет дикой. В советское время я нормально работал, я не стоял перед необходимостью зарабатывать деньги. Нам упорно продолжают насаждать систему тендеров, а она пошлая, унизительная, омерзительная и взяточная. Она какая угодно, но только не дающая хороший результат. И это происходит не только в искусстве. Капитализм как систему я не приемлю, а в искусстве она ничего не может породить, если ты не успел стать суперзнаменитым. Но искусство состоит не только из знаменитостей, а в большей степени из творцов.

— А как же цензура, которая, как принято считать, давила свободу и таланты?

— Ой, бросьте! О цензуре сейчас говорят уже то, чего не было. Хотя были, конечно, драматические случаи с кинематографом. Но они были связаны с очень жесткой идеологией, которую преодолеть было невозможно. Как можно преодолеть 37-й год? И тогда были просто выведены из кинематографа многие личности. Например, Борис Барнет… Его фильм «Окраина» — гениальный. Был фильм «Комиссар» Александра Аскольдова. Этот фильм 20 лет пролежал на полке. Но если смотреть на историю фильма, то там не столько цензура, сколько сам брат кинематографист топил этот фильм. Была драматическая история с Кирой Муратовой, но при этом она сделала два шедевра — «Короткие встречи» и «Долгие проводы». Несмотря ни на что! А сегодня такие фильмы не сделаны и не будут сделаны. Чтобы получился фильм такого уровня, нужны другие условия. И хорошо, если найдется какой-то магнат, который скажет: «Я даю вам деньги, делайте все, что хотите». Такое может быть, но это случай невероятный, случай с Золушкой. Система капитализма построена на том, чтобы появилась некая Золушка, которая примерит туфельку, и мы увидим счастливое будущее. Это все не для искусства, не для творчества. Поэтому меня никто не убедит, что мы наконец освободились от цензуры и вошли в царство свободы. Сегодня цензура финансовая, и еще неизвестно, какая цензура тебя отхлещет больше.

— Вы не находите, что современная мультипликация и анимация стали более поверхностными? Некое легкое «чтиво»…

— Мне кажется, все-таки количество мыслящих людей не исчезает. Но у них должны быть условия, чтобы они свои мысли могли выразить в искусстве. А для этого нужно все то, о чем я говорил чуть выше.

— Как вы считаете, фестиваль «Крок» дает возможность художникам и кинематографистам заявить о себе?

— Я терпеть не могу слово самовыражение, это не для искусства. Что касается фестиваля «Крок», то все его участники уже раскрыли себя и часто не в лучшую сторону. Я могу сойти за брюзжащего критика, но когда человек попадает в тепличные условия, то ему трудно выбраться на высоту, где разреженный воздух, где он вынужден карабкаться и весь сосредоточиться на этом. Мне кажется, что сегодняшние тепличные условия, желание окружить себя ими, без желания войти в художественную мысль, не могут родить ничего толкового. Не видя окружающего мира, не нужно пытаться вынуть из себя что-то такое и показывать. Бах писал свои рукописи Богу. Поэтому свое творчество нужно адресовать если не Богу, то маме, детям, внукам. Какому-то конкретному человеку. Не нужно думать, что ты делаешь фильм для общества. Общество состоит из разных людей. А если ты имеешь в виду кого-то конкретного, когда делаешь кино, то тебя не покидает мысль, что если тебе это пришло в голову, если ты об этом думаешь, то значит, есть еще какое-то количество людей, которые думают в том же направлении. И твой фильм откроет в них чувство сопричастности мысли. Но мне кажется, что молодые ребята не очень внимательны к окружающему миру. Я могу так говорить, потому что я не вижу тех божественных деталей, которые открывают мне путь туда, в этот экран и пространство, которые открыл автор.

— К кому были обращены ваши работы? Кого вы признаете для себя авторитетным цензором?

— Я выбираю какого-то близкого человека. Эти все разговоры — «я работаю на общество»… Есть моменты в жизни, когда не нужно объяснять художнику, чем ему заниматься. Как не нужно пояснять, почему возникла песня «Священная война». Мне кажется, художник всегда находится в состоянии, когда он видит эти нервные узлы и надвигающуюся катастрофу, и для этого не нужно, чтобы началась война. Он сразу обращает туда свой взор. Но туда не обращают свой взор чиновники, которые должны давать деньги на фильм. Поэтому художник всегда в одиночестве. Если у меня есть сомнения по поводу какого-то куска, какой-то детали в фильме, и если на это указывает кто-то из моих авторитетных зрителей или коллег, то я сразу понимаю, что это объективная ошибка, а не частный случай в моей практике.

— И все-таки, кому больше адресованы ваши фильмы — детям или взрослым?

— Я никогда не задавался этим вопросом. Но считаю, что должен работать, как ребенок, с таким же интересом. Мне представляется, что каждое произведение должно быть многослойным, но даже в сложных вещах должен быть слой, который понятен и ребенку тоже. Когда произведение многослойно, то человек с более сложным жизненным опытом быстрее понимает сделанное тобой, но для него важен и слой, который воспринимает ребенок, потому что это дает возможность прийти к каким-то вещам, которые не сразу будут восприниматься, которые оставляют жажду посмотреть фильм еще раз. То же самое и в сложной литературе. Ведь такие тексты мы прочитываем не раз, и каждое прочтение открывает нам все новые и новые горизонты. А есть тексты, которые вообще бесконечны. Подобное свойственно и живописи, и анимационным фильмам.

— Над чем вы сейчас работаете?

— Над собой. Я думаю. Когда нет возможности работать спокойно, нужно хотя бы привести себя в порядок самим фактом обдумывания.


Светлана Долгова